В целом замысел книги укладывается в следующей цитаты из раздела «Процессы распада в общественной области»:
Как уже говорилось, позитивное преодоление нигилизма состоит как раз в том, что отсутствие смысла не парализует действие «личности». Экзистенциально недопустимым становится только действие, совершаемое под влиянием того или иного современного политического или социального мифа, то есть в результате признания за текущей политической жизнью хоть какой бы то ни было серьёзности, важности и смысла.
Целевая аудитория книги — люди, ощущающие расстояние между собой и миром.
Традиция — концепция, означающая ценности, стоящие выше индивида.
Мир далёк от Традиции, и достижение мирового преобладания Традиции над низшими ценностями маловероятно.
Слепо следовать Традиции, игнорируя современные нравы, можно и благородно, но не нужно.
Нельзя идти на компромисс с порочными практиками. Нужно отказаться от того, от чего в будущем придётся отказаться и что изжило себя.
Можно быть успешным. Просто будут другие внутренние причины.
Нужно быть нападающим, а не обороняющимся, ронять прогнившее, а не латать и поддерживать.
Мир находится в эпохе упадка, и прямое сопротивление невозможно, но не дать увлечь себя вполне реально. Лучше подготовиться к скорому будущему, когда эпоха упадка закончится.
Нужно дать миру вокруг быть таким, какой он есть, но когда появится возможность эффективно оказать на него влияние — сделать это.
Однако предсказать изменение условий невозможно, поэтому не нужно выстраивать свою жизнь на основании ожиданий от будущего.
Причина мирового упадка — ницшеанская «смерть Бога». В поисках себя оторванный от Бога человек колеблется между культурой и варварством.
Из-за смерти абсолюта, мораль подчинилась рациональности вместо бога. Однако рациональная мораль уязвима для критики, поскольку любое моральное утверждение отныне ни на чём, кроме характера говорящего, не основываются.
Вслед за рациональной этикой приходит утилитаризм, который даже не пытается притвориться моральным, а орудует только понятием наибольшей выгоды.
Со смертью Бога за моралью погибает и истина. Иссякает вера в мир идей, рай и прочие планы бытия, содержащие идеальные образы и стоящие в противовес наблюдаемому миру. Остаётся только наблюдаемый мир. Утверждения можно основывать только на себе и ни на чём вовне.
Того, что должно быть — нет; то, что есть, суть то, чего быть не должно.
Даже если Бог есть, это ничего не меняет.
Существование предоставлено самому себе и не от чего оттолкнуться вовне себя, нет точки отсчёта, которая могла бы придать смысл человеческому существованию.
Сегодня большинство людей считает, что жизнь независима ни от чего внешнего и в целом бессмысленна. Потому люди находят смысл в том, чтобы прожить жизнь с наименьшими страданиями.
Однако экзистенциальные вопросы неизбежно встают и всё чаще.
Одновременно с этим возникает экзистенциальная тема тошноты, отвращения, пустоты, ощущаемой за системой буржуазного мира, тема абсурдности новой «приземлённой» «цивилизации». У людей с обострённой чувствительностью проявляются различные виды экзистенциальной травмы, возникают состояния, которые описывают как «чувство призрачности происходящего», «деградацию объективной реальности», «экзистенциальное отчуждение».
Бунт против морали и старых смыслов сменяется бунтом против реальности и чистым разрушением.
Творцы пишут о том, что нет ничего, кроме хаоса, и ничего нельзя схватить как опору.
У молодёжи есть два мифа, благодаря которым она избегает действительности:
Оба выдают нигилизм за прогресс.
В западном обществе царит процветание, однако жители запада тоже страдают от духовного кризиса. Следовательно удовлетворение материальных нужд не спасает от духовного упадка. Напротив, материальная нужда пробуждает творчество и благородные позывы, а в комфорте добродетель атрофируется.
Будда Шакьямуни был наследным принцем, однако тоже встретил духовный кризис.
Интеллект среднего протестующего снизился.
Есть те, кто не страдает от потери смыслов, а пытаются принять Ничто и подчинить. Ницше утверждает, что за нигилистами приходят те, кто ощущает победу над миром без Бога и для которых вещи становятся самими собой, а потому жизнь становится самоценной. Но для этого человек должен быть достоен свободы, иначе выяснится, что оковы Несвободы были единственным достоинством человека.
Сартр точно сформулировал: «Мы обречены на свободу.» Свободу можно ощущать только как приговор.
Путём от кризиса человека является попытка быть самим собой. Даже если в тебе самом нет ни гордости, ни блага, ни жажды власти, ни зла. Даже если в тебе один декаданс. Системы, предлагающие альтернативы, вроде воли к власти или изначальной добродетельной природы человека — подмена шила на мыло. Мы поменяли одни ценности на другие, хотя ценностей в действительности не существует. Потому если приносить в жизнь нечто, на что можно опираться, то изначально надо внести поправку, что это нечто само по себе пустое: его нельзя бояться, от него ничего нельзя ждать.
Проблема в том, что познать себя практически невозможно, потому что одни люди слишком многогранны, а другие совершенно пусты и познавать в них нечего. Раньше, во времена каст и сословий, было проще. Сейчас все свободны и бесформены.
С этим столкнулись Раскольников и Ставрогин. Они пытались быть собой, но нашли в себе лишь раздробленное и непостижимое, и из-за отсутствия опоры пали.
Корневая проблема бытия собой в том, что субъект либо ничего не находит и становится никем, либо обнаруживает силу, но применить её ни к чему не желает, ибо средства есть, а цели нет.
Трансцендентность — недоступность опыту. Характер сверхлюдей в том, что их жизнь подвержена трансцендентному, а не только материи, и потому в их жизни происходит столкновение духовного с собственно материальным. В борьбе и сопротивлении заключается сверхчеловек, но он не испытывает торжества победы, а считает победу и сопротивление нормой. Но это замкнутый круг, это просто крайняя форма развития обычного человека, но не выход за пределы. В этом проблема Ницше: он умеет чувствовать трансцендентное, но не живёт им.
Христианство слишком человеческое. Оно говорит о морали, но не о метафизике и трансцендентном опыте.
Эвола предлагает переместить Бога из внешнего мира и поместить в себя. Бог должен быть не моральным, а над-моральным, метафизическим. Тогда кризис существования будет устранён, поскольку отрицание бога становится самоотрицанием, что абсурдно.
Нет иного способа познания себя, кроме испытания себя. Действия для испытания себя должны быть продиктованы глубинными желаниями, а не поверхностными. Для этого человек должен быть осознан и не поддаваться затягиванию жизни в себя. Он должен принимать жизнь, но не слепо повиноваться, а внутренне доверять неподвластности себя чему-либо. После нахождения центрального желания нужно огородить себя от остального и окружить себя тем, что будет толкать к желанному. То есть создать свой собственный закон. Можно себе приказывать, но нужно научиться себе подчиняться, а перед этим нужно научиться подчиняться другим. Смысл не в подчинении другим самом по себе. У ассасинов (измаилитов) принцип «Ничто не истина, всё дозволено» был доступен только высшим, а от предыдущих ступеней требовалось повиновение.
Испытания себя нужны не сами по себе, а для выхода за пределы текущего собственного закона и найти пределы собственной природы. Для неподготовленных стремление испытать себя и подчиниться может быть опасно.
Человеку Традиции положено действовать, не заботясь о выгодах во всех отношениях, но только о том, должно быть совершено действие или нет. Чтобы так действовать, движущей силой должно быть то трансцендентное, высшее, что составляет внутреннюю опору и природу человека. Абсолют как бы является субъектом действия, движущей силой и направляющей. В действии не должно быть примесей поступка ради своей воли. Чистота самовыражения в поступке должна быть абсолютной.
Счастье и удовольствие бывают натуралистическим и героическим. Одно и то же действие может приносить оба вида счастья, но человек Традиции стремится ко второму. Разница в том, что первое — пассивное следование за желанием, страстью, а второе — решительное действие из активной позиции.
Тот факт, что действовать нужно, несмотря на результат, не означает, что нужно действовать слепо, не беспокоясь о рациональности. Если есть более оптимальный и рациональный способ выполнения задачи, то он имеет больше смысла, но всё ещё должен быть проявлением внутренней воли.
В таком отношении для человека Традиции растворяются понятия о добре и зле, грехе и благе, и появляется только измерение ошибки и просчёта. Человек всегда свободен — вопрос в цене, которую нужно заплатить за свершение некоторых действий.
При полном распаде в атмосфере всеобщего разложения проблема абсолютного и незыблемого смысла жизни имеет только одно решение, а именно: прямое принятие собственного обнаженного бытия с ориентацией на трансцендентность.
По Сартру человек — узник свободы, единственная опора самого себя и нет ничего, на что он мог бы переложить ответственность. Он обречён на свободу. Свобода — это бремя.
Проблема духа эпохи разложения в следующем противоречии: с одной стороны человек обречён на свободу. С другой стороны человек имеет какой-то потенциал, является проектом самого себя, который должен бы аннулировать свободу.
Можно сказать, что мы присутствуем здесь при всплывании чувств, аналогичных тем, которые, как предвидел Ницше, будут осаждать человека, который стал свободным, не обладая необходимым складом для этого; чувств, которые убивают и ломают человека — современного человека, — если он сам не способен убить их.
Хайдеггер считает смерть единственным мерилом существования и освобождение видит в достижении бесстрастия к смерти, мужественно встретив страх смерти, испытав его и победив.
Индивидуализм провален, поскольку одновременно с ним утверждается равенство прав всех людей и ценность каждой личности. Однако индивидуализм возможен лишь тогда, когда мы принимаем всех людей совершенно одинаковыми единицами массы. Выходом будет принятие необходимости в чём-то выше, чем отдельная единица, воплощением которого она будет заниматься, и по тому, как успешно проходит это воплощение, будет оцениваться индивид. И текущая ситуация индивидуализма, и путь воплощения абсолюта ведут к избавлению от личности и имени, однако второй более продуктивен.
Механизация и рационализация бытия, ведущие к разрушению среднего человека, могут быть ориентиром для человека, имеющего трансцендентную глубину, поскольку помогут показать на то, от чего нужно избавиться в достижении своих целей.
Упрощение, которое хотя и включает в себя некое оскуднение и обесцвечивание сравнительно с «ценностями личности», тем не менее не обязательно связано с падением уровня и может стать для свободного человека путём к обретению нового стиля, соответствующего объективному устройству современного мира.
Для человека традиции нет противоречия между естественностью природы и цивилизованностью города, и предпочтение одного другому является признаком усталости и бегства от реальности.
Нет ничего плохого в здоровом образе жизни, но поиск человеческой целостности в утолении физических потребностей — это ложный путь.
В этой главе Эвола сокрушается на научный метод и его уход в сторону абстракций и теоретизации. Не нахожу ничего интересного в главе.
Эвола продолжает сокрушаться о том, что научные изыскания десакрализируют мир.
Предлагается взгляд на феноменологию как на учение, в котором бытие манифестируется в своём истинном виде и являет себя таким, какое оно есть. Предлагается понятие «феноменологической деструкции», которая обнажает всё, что скрывает истинную сущность бытия.
В европейской культуре утерян центр притяжения, к которому стремились все области культуры. И потому повисшие в воздухе искусство, наука и культура деградируют.
Искусство превратилось в предмет роскоши, а не носитель ценностей мужества, чести и проч.
Эвола негодует о том, что современная музыка наследует примитивную музыку Африки.
Наркотики употребляют те, кто особенно остро ощущает пустоту бытия. За исключением молодёжи, которая подсела на наркотики в угоду моде и тем начала разрушать себя пуще прежнего.
Государства ныне не несут никакую идеологическую повестку, а по-сути выполняют лишь административные функции, потому преклоняться перед ними, равно как и перед всякими партиями и движениями, бессмысленно.
Обращаясь к более конкретной области, можно сказать, что будет вполне логично занять вышерассмотренную отстраненную позицию и по отношению к обоим соперникам, вступившим сегодня в борьбу за мировое господство. Мы имеем в виду демократический, капиталистический «Запад» и коммунистический «Восток». Действительно, с духовной точки зрения, исход этой борьбы не имеет никакого значения. «Западная» цивилизация, основанная на сущностном отрицании традиционных ценностей, ведет к тому же нигилистическому распаду, что и марксистско-коммунистический мир, отличаясь от него лишь формами и степенью разрушительных процессов, и, следовательно, также как и последний не обладает никакой высшей идеей.
Таким образом, оставив в стороне вопрос о ценностях, перед человеком особого типа в данной области может встать проблема исключительно практического характера. Учитывая, что тот минимум материальной свободы во внешней деятельности, который ещё сохраняется при демократии, неизбежно обречён на исчезновение при коммунистическом режиме, можно в принципе стать на сторону противников советско-коммунистического режима. Однако это имеет смысл лишь в том случае, если мы исходим из соображений, так сказать, чисто физического уровня, но не из веры в то, что противоборствующая ей система отстаивает некую более возвышенную идею.
В современной борьбе за мировое господство вопрос выбора той или иной стороны не является духовной проблемой; это банальный практический выбор.
объединять и разделять будут уже не родины и нации, но идеи; решающим фактором станет не сентиментальная и иррациональная привязанность к коллективизирующему мифу, но система свободных, максимально персонализированных и лояльных связей, естественной опорой для которых может быть только вождь как представитель высшей и незыблемой власти.
Впрочем, разве могло бы быть иначе, разве могла бы семья сохранить свой центр, сплачивающий её воедино, если естественный её глава, отец, подталкиваемый необходимостью материально обеспечивать свою семью, сегодня нередко оказывается окончательно затянут безостановочно вращающимся механизмом современной экономики, созданного обществом, на всю абсурдность которого мы уже неоднократно указывали? Каким авторитетом может обладать отец, если к нему принято относится как к станку для печатанья денег (особенно это отношение распространено среди детей из так называемых «высших классов»), или как к заваленному делами специалисту, не могущему уделить достаточного внимания семье, а то и похуже?
Учитывая, что в разлагающейся системе, в мире, где более нет ни каст, ни традиций, ни рас в высшем смысле, два этих типа уже не связаны между собой и передача крови по наследству перестала быть условием, способствующим поддержанию духовной преемственности, нам, возможно, стоит вернуться к понятию духовного отцовства, за которым даже в традиционном мире иногда признавали приоритет сравнительно с отцовством чисто биологического свойства. Речь идёт, прежде всего, об отношениях между учителем и учеником, посвящающим и посвящаемым, вплоть до идеи возрождения или второго рождения. Никак не связанное с физическим отцовством, оно тем не менее предполагало наличие гораздо более интимных и существенных связей, нежели те, которые могли соединять подобную личность с физическим отцом, семьёй, каким-либо сообществом или единством натуралистического типа.
необходимо отказаться от идеи (или амбиции), согласно которой один человек может полностью «обладать» другим как личностью. Напротив, в этом отношении также более естественным будет сохранение определённой дистанции, указывающее в том числе на взаимное уважение. Большую свободу современных обычаев и вытекающее из неё изменение положения женщины в современном мире можно обернуть в свою пользу — то есть трансформировать негативное в позитивное — за счёт создания таких отношений, которые, не будучи ни поверхностными, ни «натуралистическими», обретут подлинный характер, основываясь, с социальной и этической точек зрения, на верности, дружбе, независимости и отваге. При этом должно чётко осознавать, что мужчина и женщина являются двумя различными существами, идущими разными путями, которые в распадающемся мире могут преодолеть фундаментальное экзистенциальное одиночество только благодаря тому, что возникает из простой разницы половых потенциалов.
«вторая религиозность» есть одно из явлений, которыми всегда сопровождаются конечные стадии цивилизации. Рядом с варварски величественным зданием, возводимым рационализмом, практическим атеизмом и материализмом, зарождаются формы «духовности» и мистицизма, иной раз сопровождающиеся даже прорывом сверхчувственного, но они представляют собой не столько признаки исцеления, сколько симптомы разложения. Они не имеют ни малейшего отношения к строгим формам изначальной религии, которые, составляя наследство господствующих элит, служили сосредоточием органической, качественной цивилизации (то есть того, что мы, собственно, и называем миром Традиции) и накладывали свой отпечаток на все её проявления. На рассматриваемой нами стадии даже позитивные религии утрачивают всякое высшее измерение, обмирщаются, упрощаются, перестают исполнять свою изначальную функцию. Развитие «второй религиозности» идёт как за рамками подобных религий (а нередко даже в противовес им), так и за рамками основных и главенствующих движений жизни, поэтому её можно приравнять к таким явлениям, как бегство от мира, отчуждение, бессознательная жажда компенсации, которые не оказывают никакого весомого влияния на реальность, каковая отныне представляет собой мёртвую, механистическую, чисто земную цивилизацию.